Неточные совпадения
Я, конечно, зашел и к
маме, во-первых, чтоб проведать бедную
маму, а во-вторых, рассчитывая почти наверно
встретить там Татьяну Павловну; но и там ее не было; она только что куда-то ушла, а
мама лежала больная, и с ней оставалась одна Лиза.
Проснулся я наутро поздно, а спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с удивлением, так что, проснувшись, почувствовал себя опять необыкновенно бодрым нравственно, точно и не было всего вчерашнего дня. К
маме я положил не заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с тем чтобы потом, после церемонии, возвратясь в мамину квартиру, не отходить уже от нее во весь день. Я твердо был уверен, что во всяком случае
встречу его сегодня у
мамы, рано ли, поздно ли — но непременно.
Затем… затем я, конечно, не мог, при
маме, коснуться до главного пункта, то есть до
встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и о нравственном «воскресении» его после письма; а это-то и было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать
маму, естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей вине, потому что я все, что можно было рассказать, рассказал прекрасно.
Он
встретил Катерину Николаевну внезапно, именно тогда, когда ждал
маму, в самую нетерпеливую минуту ожидания.
Впишу здесь, пожалуй, и собственное мое суждение, мелькнувшее у меня в уме, пока я тогда его слушал: я подумал, что любил он
маму более, так сказать, гуманною и общечеловеческою любовью, чем простою любовью, которою вообще любят женщин, и чуть только
встретил женщину, которую полюбил этою простою любовью, то тотчас же и не захотел этой любви — вероятнее всего с непривычки.
Впрочем, в
встрече его с нею и в двухлетних страданиях его было много и сложного: «он не захотел фатума жизни; ему нужна была свобода, а не рабство фатума; через рабство фатума он принужден был оскорбить
маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека, во всяком случае, я считал проповедником: он носил в сердце золотой век и знал будущее об атеизме; и вот
встреча с нею все надломила, все извратила!
Но Александров блинного объедения не понимает и к блинам особой страсти не чувствует. Съел парочку у
мамы, парочку у сестры Сони и стал усиленно готовиться ко вторичной
встрече. Его стальные коньки, лежавшие без употребления более года в чулане, оказывается, кое-где успели заржаветь и в чем-то перепачкались; пришлось над ними порядочно повозиться, смазывая их керосином, обтирая теплым деревянным маслом и, наконец, полируя наждаком особенно неподатливые ржавчинки.
Треплев(после паузы). Нехорошо, если кто-нибудь
встретит ее в саду и потом скажет
маме. Это может огорчить
маму… (В продолжение двух минут молча рвет все свои рукописи и бросает под стол, потом отпирает правую дверь и уходит.)
До заутрени нас повели в дортуар, где мы тотчас же принялись за устройство пасхального стола. Сдвинув, с позволения классной дамы, несколько ночных столиков, мы накрыли их совершенно чистой простыней и уставили присланными мне
мамой яствами. Затем улеглись спать, чтобы бодро
встретить наступающий Светлый праздник.
— Нет! Нет! Ни за что! Там ждут побои и муки, a здесь, кто знает, может быть, я
встречу кого-нибудь, кто укажет мне дорогу на вокзал. Упрошу посадить меня в поезд и довезти до нашего города, где пансион. A оттуда к
маме! К милой, дорогой
маме, чтобы уж никогда не разлучаться с ней, никогда не огорчать ее дурными, злыми выходками… Никогда! Ты слышишь, Господи! — прошептали посиневшие от холода губы девочки, и она подняла исполненный мольбы взор к небу.
Помню мучительную дорогу, тряску вагона, ночные бреды и поты; помню, как в Москве, на Курском вокзале, в ожидании поезда, я сидел за буфетным столиком в зимней шубе в июньскую жару, и было мне холодно, и очень хотелось съесть кусок кровавого ростбифа с хреном, который я видел на буфетной стойке. В Туле
мама по телеграмме
встретила меня на вокзале. Мягкая постель, белые простыни, тишина. И на две недели — бред и полусознание.
Мама тоже
встретила холодно.